« Хаживал, опустив нос в природу, забивая ноздри пылью. Сейчас же королевичем тебе покажусь, своей дурной спиной, костлявым тельцем?
Два тёмно-карих дна скрывает грязная чёлка, и вряд ли видеть вам моё лико – лишь край задумчивой улыбки. Она мелькает – то явится, то исчезнет на минуту, то вновь придёт. Чёрными потрескавшимися губами исполняю известную мне одному молитву. В самом же деле, были ли это прошение Богам, или сердечными проклятиями..
Серой тенью плёлся. В спину, промеж лопаток, ероша шерсть, слабое дыхание ветра подталкивало далее, на путь. Верен ли, ложен ли был он, меня, нынешним моментом, не касалось. Безумен был я мыслью движения. Редкостными моментами, - внезапными - срывался на бег, и, высунув с огненно-красной пасти язык, мчался по взору птиц. Рвался на обрывы с мыслями о полёте.
Верни мне небо, хозяин света и любви…
Изничтожать болью телесную оболочку; не остановиться, пока не задохнусь в сухой слюне и солёной крови. До тех пор – действовать, и не внимать растлевающим речам о новом. Желалось мне огня в костях, желалось рухнуть на земель и, приземляясь, содрать кожу с рёбер. Душа плакала по полёту, ей нужен был выход из капкана.
Бег затянулся на полчаса; метался я всё взад-вперёд, терзаясь собственными думами. Они сожрут. Изнутри. На куски. Дело касалось брата, которого, в мелкой правде, любил, но, беря в счёт двойственность, ненавидел сильнее любого. Он много знал, и я терялся в догадках – было ли ему угодно высмеивать царевича?
Всё лезут в упрямую голову мысли.
Казалось бы, Одиночество рядом, ластится, позволяет отрывать от своей туши лакомые куски, но страдал я от Его плоти, сколько же там было обезумевших мыслей!.. И все они, чеканя шаг, вместе, плечом к плечу, кидаются мне в сердце. Уж лучше бы я избавился от этого глупого органа! Но через смерть лежит мне освобождение.

Я враг собственных мыслей… сжать челюсти и стоять против них.

Вечереет. Сколько пребываю в этом лабиринте? Час-два-три?
Горькая улыбка, смешенная с болью в грудной клети. Морщусь. Как бы не уродился в этих землях, сколько бы не бывал на своих территориях, не признавал я их. Каждый выход становился мне неизвестностью. Места, которым нужно быть обследованными вдоль и поперек, казались новыми. Словно за одну ночь Мая меняла известные мне земли, покрывая земель незнакомыми следами.
… споткнулся, упал. Вода приняла в холодные, давящие объятия. Сквозь не плотно сжатые губы в пасть проникала влага. Тело обуздала дрожь; я позволял себе пить мелкими порциями, дразня огонь в глотке, заставляя Его, второго Я, лезть на стену.
Пальцы заламывались, хрустели.
Тело тоже хотело влаги..

Не позволял. Сломавшись напряжением, свернулся в эмбриональной позе.
Закрыл глаза.
И выдохнул. »

« Есть те, кого поглотила Тьма. Они мрачные, падшие, отчаявшиеся, оставившие Свет.
Есть и те, кого изрыгнула Тьма. Они зловещи, опасны и несут её волю на острых когтях.
А есть обитатели Тьмы. Местные, т.к. мы не относимся ни к «понаехавшим», ни к «эмиграции», сидим, пьём чай и как правило, не существуем. Что нас вполне устраивает.

Разлагаюсь. Или думаю, что подобное со мною случается.
Дышу рёбрами – только они крыльями бабочки вздымаются и опускаются. Тело бьётся дрожью, и сталось мне походить на рыбу, выкинутую на берег обиталища своего. Не в силах уняться. Я… А может… Не желал сего? Желал и далее биться в холодном поту.
Сам того не примечая, раскрыл пасть и черпнул воды. Грязная жидкость, вперемешку с песком и травой, царапала глотку. Я давился, но продолжал, подобно сумасшедшему, этот род действия, пока не вырвался в реальность.
Поднял голову – сноп искр пляшут в глазах, ласка боли прошлась языком по шее и черепной коробке (с недовольства, вторые-третьи «Я» завопили) – и ничего не видел. Всё столько же привычно. Столько серо и банально. Мне продолжать и далее возлежать на своём грязном троне Ничтожности, но что-то толкает меня обернуться.
Я надеялся видеть под лапами пропасть, её пыль. Я надеялся дышать этим, и умирать, но мне вновь не оставили шанса. Кому-то угодно держать меня зверушкой на цепи у Жизни. Чем обязался?
Давлю ком неясности, с ним же – слова одного из Них.
Меня обижает то, что кому-то было дело в меня влюбиться. Иначе, за что не дают полёта? Хотя бы пятисекундного. В бездну.

Глаза мои закатились и я вновь рухнул на земель, но тогда уже душонка чувствовала что-то непозволительное. Кто-то лишний всматривался. Был ли это внимательный взор, или просто падший бег по местности, прошёлся по черепу он клювом.
С тихим хрипом, выгнулся, и ожидал кого угодно, но не камни, что были глазами.
Не знал, а может и вовсе не гибнул желанием понимать, что за серая масса впитывается в мою тушёнку взглядом.
Просто. Голосом.
— Не мешай мне жить.
И как смешно звучало с уст моих, когда минутой ранее я проклинал весь свет, желая гибнуть в волшебных зелёных безднах Падения. А ныне – «не мешай мне жить»?
Ахахаха! – чёрные потрескавшиеся губы обнажили челюсти и я залился немым хохотом. »

« Горят колоны небосвода.
Оно, Пламя, перекинется и на жёлтое небо, на облака надежд; тогда Огонь захватит в плен солнце, луну, звёзды, ветер и птиц. Братья!.. Берегите крылья, берегите кости. Оно уже ластится к вашим телам, шаря по рукавам последнего полёта горящим, огненно-красным языком. Не внимайте ласкам… не будьте слабыми, братья! Падайте на землю. Она, матерью, обнимет, матерью примет вашу кровь и выдохнет из вас последний воздух жизни. Холодная земля под горящим небосводом. Оно, последнее, обрушится на неё, землю, похотливым самцом, завладеет телом и духом. Оно станет истощать её, бить и шептать завещания на ухо потрескавшимся голосом…
Огонь!

Хохочу. Я детище, выкинутое Безумием. Между мной и им, моим рабом и Богом одновременно, стоит недосказанность. Это мешает и нет, это всё – и ничего. Это пустота со звуком. Это белый со всеми цветами природы и разума.
Ломка тела и костей. Я подобен птичьему роду – мою телесность охватывает огонь. И если бы он был только материальным! Если бы..
Конечности сводит, хребет охватывает дрожь. Пасть раскрывается, но слова застряли в глотке, подобно кому – они мешают дышать, и рёбра, ещё с минуты тому назад вздымавшиеся, остановились. Время останавливает свой ход на минуту. На шестьдесят секунд. Мною ожидалась вечность, мною ожидалась бездна.
Бездна.
Без. Дна.
Шизофреником, - каково мне им являться! – я делю слово на части. Шёпот срывается с уст, и песней без музыкальной основы, говорю. Много, но вряд ли слышно чужаку. Я словно забыл про него. Словно он стал для моего мира тенью очередного нагого дерева. Ах, ветви, на которых гнездятся падшие вороны!... Ах, мне не забраться на вас, и остаётся надеждой, такой же ободранной и бескрылой, как вороны, взирать на головы с раскрытыми ртами и пустыми глазницами. Пустая, окрашенная швами и открытыми ранами земля. Я брожу средь тьмы ночной, след холодный оставляя…

Мой. Мир.
Моя. Обитель.
Моя. Болезнь.
И в целом, всё это – б е з д н а .
Возлежал я королём в луже, и хлебал я чёрную воду. Казался ли безумцем или несчастным. Был ли в самом деле Имперским принцем?
… зачем отец избрал меня на путь жизнь? Зачем ему было угодно вязать меня дрянью? Для чего? Какой безумный план я обязался исполнять, явившись в этот мир – чужой мне мир – облезлым существом?.. Мне не давали сна вопросы. Мне не давали сна её глаза.
Дрожью в теле, поднимался на лапы. Жалок был вид мой – перепачканный, казался призраком вынужденного существования. От меня не осталось того благородного, того сильного принца, который успевал развиваться во мне… он замер эмбрионом. Он не желал расти на гнилой почве – он, Нарцисс, в себя влюблённый. Ему были угодны иные поля, более плодородные. Ему были угодны сладкие, охлаждавшие тело воды.
Я не мог даровать ему это. И даже, если это было мне самому угодно, сил мне не найти!..
Контактируя с жизнью, я всё более желал замереть на её пороге. Желал получить от неё венок из неизвестных мне цветов, что усыпили бы глупый орган.

– Птицы… – давился собственным именованием, сколько не выглядел я небесным посланником. Курица. Облезшая курица. Мне оторвите голову, и с десяти минут я буду бегать по кругу, выпуская мёртвых демонов, которых перекормил своей усталостью, болью и смирением. Дымом, они будут исчезать в грязно-серых облаках. Но кто им даст шаг в небо? Оно горит – гореть им вместе с ним! Гореть им вместе с птицами!
Родилась жалость всей этой мысли, и я безумцем пустился описывать круг, слегка задевая телесность чужака. Скажи теперь мне, о чужак, о неизвестный, теперь похож я на Имперца? Похож?!
И так, как говорилось ранее, с десяти минут, пока не задохнувшись пылью, не упал в объятия её. Открытой пастью мне дышалось, и временем, клыками я водил по шее и плечам её, слегка упиваясь запахом. Ах, этот запах! Как же ты пахнешь… А на вкус? Какова ты на вкус, незнакомка, которую я уже люблю?
Со смехом, тихим и громким – я не смел судить, сколько уши мои внимали хохоту всех присутствующих во мне «Я», – водил сухим, искусанным в кровь языком, оставляя красные дорожки на щеках Тиис. Так, кажется, звучало её именование?
Когтями, не шибко острыми, цеплялся за телесность её. Это было мне сейчас столько необходимым жестом. Ныне в ней я чувствовал странную нужду, хоть толком знать её не знал. Одни глаза и голос… чего они стоили!
– Ты подаришь мне свои глаза? Они прекрасны… Да, ты не смеешь мне отказывать, и ты подаришь мне свои глаза! Да! – Сказал и хохотнул влюблёно. »

« — Дьявол остлявый! —  бубнилось в губы.
Желал нынешним часом лишь одного – сгинуть. Куда угодно было моей душонке, которая, с недавнего времени, сидела в пятке, раздражительно покусывая кровь и плоть. В природу. В трещины пустынь. Туда, где не сумею вспоминать её глаза. Этот сумасшедший яд распространялся в нашем тесном кругу вместе с пылью, что мы поднимали кувырканиями. Я всё держался. Старался держаться на плаву. Но, порой, гонимый внутренним потоком, этими ни на миг не успокаивающимися водами, жгущими, как огонь, я захлёбывался, тянулся ко дну. Хотелось мне созерцать коралловые небоскрёбы в тени скользкой тины. Мне ли не знать, что внешняя грязь, внешнее безумство, отталкивает брезгливых от самого главного и прекрасного, что только может таиться на дне?
А что… что, если мне стать первооткрывателем? Окунуться. И не всплывать.
Пока она сама того не возжелает.

С какой поры я стался послушным мальчиком?

Скрежет осевшим голосованием – кажется, ныне мой хохот озвучивался именно так.
Проводя своим горбатый, хищным носом по шее, вдыхаю холод её тела – словно она уже сгнила для меня в природе, пущай её грудная клеть временем поднималась, доказывая обратную сторону дум моих. Связавшись с принцем уродов, грязи, худобы и ничтожности, она подписала свой смертный договор. Не хватало лишь одного…
Раскрыв пасть, одним моментом, одним мигом, одной секундой, я ласкался языком по её скрытым от взора венам. Дурман. Манит. Чертовка.

— Ты – раб системы, ты – ненужный хлам.

Прокусываю кожу, горбатым носом улавливая запашок гнилой крови. Не удивлялся я, знай, что она красная.. в её случае мне хотелось верить, что она чернее всякой черни, и вовсе не имеет схожесть с кровью моей. Цвета Безысходного Лэнда, с нитями, подобным только паутине, густая и необычайно вкусная. Изысканный металлический привкус на устах.
Припал, вжался в неё, языком слизывая капель ручей. Связал.
Теперь она была моей.
А я – её.
Её погибелью.
Безвозвратный ход конём.
Отстранился, будто насытился. Вновь глубокая яма обмана с приставкой «само». Быть того не могло. Я не мог успеть ею и каплей насытиться. Но. Так тому интереснее. Познать и принять в себе мазохиста, жертву и охотника. Всё в одном, и разном. Столько противоречиво, но сколько же игра обещает быть интересной… играться с самим собой, выталкивая на внешнюю основу ложное «я с ней». Так оно всегда – никто не обязывается знать мои истинные планы. Ибо, параноиком, я забьюсь в углу и стану вздрагивать только одной мыслью, прерывая дыхание, кривя рожу и мотаясь беглым, недоверчивым взглядом по их ликам, - «а если, предатели, выловят жертву и вскроют все мои планы?» Это казалось глупостью. Это и было глупостью.
Подобен моему отцу, что было мне Безумием, план мой рушился колонной небосвода. С чего, когда я смел отступать?.. Рассудка лишённый, костлявой тенью вынужденного существования, я возжелал забрать лучший плод, что был на этой земели. Кажется, нашёл… Разноглазое дарование. Очарование. Моё.
Голодные, слепые губы шарят в отвержении чего-то. Лёгкие прикосновения, едва ощутимые. До той поры, пока не сыскал я губы. Сладкая, тонкая полоса. Прижался ртом к устам.
Ранее. Никогда. Подобное. Не творил.
И не желалось до нынешнего момента.
Ах, дурман.
Манит.
Чертовка. »